В своей работе «О трагическом чувстве жизни» Мигель де Унамуно говорит о трагической истории человеческой мысли, состоящей из борьбы между разумом и жизнью. Любая позиция согласия и стойкой гармонии «между разумом и жизнью, между философией и религией становится невозможной» (1). Разум хочет, чтобы жизнь смирилась с неизбежным, со смертью, а жизнь хочет оживить разум, заставив его служить опорой для своих жизненных желаний. Отсюда и трагические противоречия сознания. Унамуно предполагает, что решение этой интимной аффективной проблемы может заключаться в отчаянном отказе от её решения. Необходимо просто принять это трагическое ощущение жизни и жить c ним. Я попытаюсь показать, что, наоборот, мы можем разрешить этот конфликт, если будем рассматривать смертность как именно то, что даёт жизненную силу и желание жить. Конечная цель каждого человека может быть основана на эстетическом чувстве жизни, которое наделяет ценностью наш собственный образ действия.

Унамуно утверждает, что жизнь контррациональна и противоречит ясному мышлению (2). Рационалисты ищут определение и верят в концепцию. Виталисты ищут вдохновения и верят в человека. Одни изучают Вселенную, чтобы извлечь её секреты; другие молятся Сознанию Вселенной, они пытаются поставить себя в непосредственную связь с Душой мира, с Богом, чтобы найти гарантию или субстанцию ​​для того, на что они надеются, а именно не умереть. Мы не можем представить себе свободу сердца или спокойствие сознания, если они не уверены в своём постоянстве после смерти. Искушение доказать или опровергнуть существование Бога с помощью разума могло оказаться только напрасным. С другой стороны, было уместно сделать ставку на веру в Бога, то есть веру в то, в существовании чего нельзя быть уверенным. Если кто-то не находит мотивов и побуждений к действию и жизни, следовательно, совершает телесное или духовное самоубийство, либо убивая себя, либо отказываясь от всякого дела человеческой солидарности. Безнадёжность в форме полного скептицизма была бы угасанием разума и полной смертью человечества. Разум, научая нас сомневаться во всём и в себе, привёл бы нас к состоянию абсолютного бездействия. Разум ведёт нас к жизненному скептицизму, к витальному отрицанию, отрицанию того, что наше сознание переживает нашу смерть. Без веры в бессмертие души нас будет мучить перспектива загробного мира и самоопустошения. Таким образом, вера и разум должны бороться друг с другом.

Верить в Бога, согласно Унамуно, значит верить в живого, сердечного Бога (3). Бог есть Высшая Любовь, то есть Воля. Сердечный Бог страдает и желает в нас и с нами. Мир страдает, а страдание есть осязание плоти действительности, это прикосновение к себе, это непосредственная реальность. Боль — это субстанция жизни и корень личности, потому что только страданием ощущается личность. И она универсальна, и всё что объединяет все существа – это боль, универсальная или божественная кровь, которая циркулирует во всех. Воля — это боль. Верить в Бога — значит любить его, а любить его — значит чувствовать, что он страдает, жалеть его. Самое непосредственное и мгновенное — чувствовать и любить своё несчастье, своё горе, жалеть себя, сочувствовать себе. И это сострадание, когда оно живо и избыточно, изливается от меня к другим, и от избытка собственного сострадания я жалею ближних. Моё живое «я» — это «я», которое на самом деле является «мы»; моё живое личное «я» живёт только в других, для других и для других «я». Бог — это проекция моего «я» на бесконечное, или, скорее, я проекция Бога на конечное. Сентиментальное и образное откровение любви, веры, работы персонализации этого Высшего Сознания — вот что приводит нас к вере в живого Бога. В отличие от живого Бога Бог Разум не является чем-то личным. В конечном итоге, Бог Разум не страдает и не тоскует (4). Тот, кто не страдает, и не страдает, потому что не живет, есть то логичное и застывшее, есть то бесстрастное существо и бесстрастно не более, чем чистая идея. Категория не страдает, но и не живёт и не существует как личность. Бог Разум обязательно необходим в своём бытии и в своём творении, он не может делать ничего, кроме как самого лучшего в каждом конкретном случае. И приходят к рациональному Богу, как к Богу Лейбница или Богу Канта, только посредством разума (5). Но разум, скорее, отделяет нас от Него: невозможно познать Его, чтобы потом любить Его; мы должны начать с любви к нему, с желанием его, с жажды по нему, прежде чем узнать его. Человеческий Бог достигается путём любви и страдания. Знание Бога исходит из любви к Богу, и это знание, в котором мало или совсем нет рационального. Потому что Бог неопределим. Кто определяет Бога, тот пытается ограничить его в своём уме. Определение убивает его, потому что определить — значит положить конец, ограничить.

Каждое сотворённое существо стремится не только сохранить себя, но и увековечить себя, а также вторгнуться во все другие cущества, быть другими, не переставая быть собой. Унамуно поясняет, что не хочет терять свою индивидуальность, сливаясь с Богом (6). Однако он осознаёт жертвенность нашей личности, если она должна была обогатить Высшее Сознание. Если бы мы знали, что Вселенская Душа питается нашими душами и нуждается в них, мы, возможно, могли бы умереть в отчаянной покорности, отдав свою душу душе человечества. В глубине души есть наше стремление не потерять ощущение непрерывности нашего сознания, не разорвать цепь наших воспоминаний, даже если мы чувствуем, что это невозможно. Постепенно мы будем терять своё сознание, погружаясь в Высшее Сознание. Более того, если мы даже не помним, кем мы были в восемь лет, как мы можем вспомнить кем мы были, когда мы будем душой без тела через восемь тысяч лет? В этом случае стремление к личному бессмертию души теряет смысл, потому что в новой жизни мы потеряем личное сознание. Какая мне разница в жизни после смерти, если у меня не будет воспоминаний о прошлой жизни? Это не сильно отличается от всех этих религиозных верований о жизни после смерти в виде перевоплощений в других формах: животное, растение, другая личность. Но называть это продолжением жизни абсурдно. Это другая жизнь, которая меня совсем не мотивирует.

Чего человек ищет в религиозной вере, так это спасения своей индивидуальности, увековечения её. Человеку нужен Бог, чтобы Бог мог спасти его, не дать ему умереть совсем. Мой разум разоблачает это спасение, не видя в нём сохранения индивидуального сознания. Но, всё-таки, предположим, что человеческая душа может жить вечно и наслаждаться Богом, не теряя своей индивидуальной личности. Самый распространённый вариант — представить, что после смерти наши души попадут в рай, при этом разорвав всякую связь с землёй. Это значит, что человеческая душа попадает в совершенно иные условия, чем в земной жизни. Без связи с землёй, без ощущения тела, без всего того, что называло меня человеком, моя душа хранит только воспоминания о моей прошлой жизни. Но хотел ли я такого продолжения жизни? Ведь такое существование может быть бесконечным страданием. Я уже не я, потому что у меня нет тела, но я всё ещё я, потому что у меня есть воспоминания о себе, когда у меня было тело. На что Унамуно ответил бы, что это замечательно (7). Привыкнуть к чему-либо это начинать уже не быть. Человек тем более человек, то есть тем божественнее, чем больше у него способности к страданию или, вернее, к горю. Боль говорит нам, что мы существуем, боль говорит нам, что существуют те, кого мы любим; боль говорит нам, что мир, в котором мы живём, существует, и боль говорит нам, что Бог существует и что Бог страдает; но это горестная боль, горевание выжить и стать вечными. Горе открывает нам Бога и заставляет любить его. Тем не менее, мой разум опровергает, что бессмертное душевное страдание удовлетворяет моё жизненное желание. Бессмертие чистой души без какого-либо тела не есть истинное бессмертие. И в глубине души есть желание продлить эту жизнь, именно эту, а не другую, эту из плоти и боли, ту, которую мы иногда проклинаем только потому, что она заканчивается.

Можем ли мы в таком случае представить себе продолжение жизни после смерти с тем же телом и тем же сознанием? Да, это может быть другое измерение, в котором мы живем той же жизнью с тем же телом с самого начала и с осознанием жизни предыдущего измерения, которое мы уже прожили. Замысел Бога мог бы состоять в том что наше сознание улучшается когда мы переходим из одного измерения в другое в том же теле и в той же жизни каждый раз с начала рождения. В этом воображении множатся противоречия и нелепости. Если каждый человек из прошлого также перемещается после смерти в другое измерение мира, чтобы прожить его тем же телом и сознанием, то велика вероятность того, что настоящее будет уже другим, чем оно было в предыдущем измерении. Мои предки в другом измерении могли принять другие решения под влиянием жизни, прожитой в прошлой жизни. В этом новом настоящем, следовательно, я могу уже не существовать или жить в совершенно иных условиях, в которых наши прошлые ошибки и достижения теряют смысл. Эта проблема решается, если мы назначаем каждому человеку отдельное измерение, в которое только он перемещается после смерти. Итак, в моём новом измерении моё сознание в моём теле остаётся прежним. Я живу той же жизнью, учитывая мою прошлую жизнь. Однако в этом измерении нет места для улучшения моего личного сознания. У меня не будет жизненного желания и мотивации действовать, зная, что после смерти я буду жить той же жизнью. Ребёнок с личным сознанием старого человека и с абсолютной уверенностью в будущем находился бы в полном отчуждении и изоляции от общества. Это было бы абсолютно жалко, и это страдание усиливалось бы с каждым последующим переходом в новое измерение. Такое несчастье можно было бы смягчить, скитаясь по миру в поисках неизвестного. Можно было бы жить с каждым новым измерением в новой стране, с новыми людьми, с новой культурой, с новым языком. Но для чего нужны такие колоссальные затраты на создание нового измерения для каждого человека, чтобы сохранить его сознание и тело после смерти? Почему Бог просто не создал бессмертного человека для одной жизни? Нам не нужно бесконечное количество измерений одного и того же мира. Рационально одного и того же мира было бы достаточно, чтобы улучшить человеческое сознание каждого человека и всего человечества. И тут сомнение уже в другом. Бессмертие в том же измерении также не гарантировало бы, что человеческое сознание будет лучше, чем в случае смертного человека. Бессмертный человек потеряет мотивацию что-либо делать: «ещё успею, я буду жить долго». Его жизнь будет полна усиленного однообразия. Увеличение рутины жизни затуманит глаза на новизну и приведёт к депрессии. Приобретение знаний не будет накапливаться прогрессивно, а будет заменяться из-за забывчивости предыдущих. Кроме того, бессмертный человек не сможет угнаться за каждым из прошлых веков, а со следующим веком будет всё больше и больше отставать. То есть закостенелость разума и гиперконсерватизм бессмертного человека будут замедлять или фиксировать совершенствование человеческого сознания по сравнению со скоростью развития сознания смертного человека. Таким образом, смертность человека оправдывается с точки зрения реализации своей человеческой сущности и улучшения его сознания в этой жизни. Человеческая смертность — лучшее, что случилось с человеком. Парадоксально, но на чём строится жалкость и ничтожество человеческой жизни, то есть на смертности, именно это и заставляет нас жить и действовать. Когда Шопенгауэр убеждает нас в том, что этот мир наихудший из возможных, он строит свой метафизический пессимизм на том, что что бы человек ни делал, он всё равно умрёт (8). Для него жизнь несчастна и бессмысленна, потому что всякое счастье, всякое удовлетворение — отрицательные вещи. Мы не чувствуем ничего кроме страдания и боли, которые, таким образом, являются положительными. История человеческой жизни — это история напрасных усилий, трагедий, ошибок, разочарований, не ведущих ни к чему, кроме смерти. Если вы спросите человека в конце его жизни, хочет ли он начать всё сначала, он предпочтёт абсолютное небытие. Человек рождается только для того, чтобы умереть в страдании, потому что его смертная жизнь не наделена никаким другим реальным смыслом, кроме страдания. Однако мы можем переформулировать это утверждение следующим образом: человек рождается, чтобы умереть, созерцая свою работу. Это созерцание положительно, потому что, страдая или нет, оно позволяет нам порождать ценности эстетического суждения, оценивающие и наполняющие смыслом нашу смертную жизнь. Давайте разберём это детальнее.

Самое прямое и непосредственное ощущение — чувствовать и любить свой собственный Разум, оценивать себя, иметь любовь к себе через свой Разум. И эта эстетическая оценка себя, когда она живая и избыточная, изливается от меня на других, и от избытка собственной оценки я чувствую и люблю своих ближних. Собственная красота так велика, что моё эстетическое восприятие себя вскоре переполняет меня, открывая мне вселенскую красоту. Отсюда следует, что меня наполняет такое великое вдохновение красотой, изливающейся во всём, что приходится изливать её на других. Побуждение к творению, таким образом, есть работа себялюбия по отношению к Разуму. От него рождаётся, то что раскрывает нам жизненное желание и побуждение к действию. Человек жаждет быть любимым, жаждет быть оцененным. Человек хочет, чтобы его вдохновение разделялось. Эстетическая оценка самого себя есть сущность любви к себе, любви, сознающей себя таковой, любви разумного человека. По мере того, как я углубляюсь в себя, я открываю свой собственный Разум, что я есть всё, что я чувствую и люблю в себе, что я есть всё, что Разум творит во мне. Прикасаясь к своему творению, ощупывая свою постоянную глубину, приходя к своей красоте, я всем своим сердцем любуюсь собой, и воспламеняюсь восторгом. Из этой любви к себе, из этого сильного восторга я перехожу в восхищение всеми моими близкими и окружающими меня, творениями их сияющих Разумов. Начиная с тех, кто больше всего похож на меня, через своих сожителей, я буду восхищаться и всеми теми, кто просто живёт и творит. Когда любовь так велика и так жива, и так сильна и переполнена, что любит всё, я обнаруживаю, что Целостность всего есть Красота. Эта Красота открывает нам подобие всего мироздания и позволяет открывать в ней наше жизненное стремление и вдохновение.

Не через боль живые существа осознают себя, а через эстетическую оценку себя. Сознание себя есть не что иное, как сознание любви к себе. Я чувствую себя, когда чувствую, что люблю себя. Самый сильный восторг у людей состоит в том, чтобы высоко ценить себя и других, и из этого наслаждения возникает вдохновение. Воля исходит из самолюбия Разума. Воля — это сила, которая творит в нас, потому что мы её ценим. Следует сказать, что мы являемся людьми посредством коллективного творения Красоты вселенной. Если есть Универсальная Красота, то я её часть. Красота придаёт трансцендентный смысл и конечную цель; но это дано по отношению к каждому из нас, кто созерцает её. Единственное, что действительно реально, это то, что чувствует, любит и желает, и это эстетическое ощущение жизни. И нам нужна любовь к Разуму, чтобы открыть это чувство. Работа вдохновения, любви к Разуму состоит в том, чтобы попытаться созерцать Красоту вселенной, попытаться повысить осведомлённость её и универсализировать её. Такова наша ощутимая конечная цель. Разум, объективированный волей, жаждущей Красоты, приводит нас к мысли, что любовь к Разуму возможна только в человеческой смертности. Высшее наслаждение человека состоит в том, чтобы приобрести и преумножить красоту. Удовольствие созерцания Красоты Вселенной, цельной и совершенной, есть постоянное её открытие. Любить Разум во мне — значит знать своё произведение и творить его. Следовательно, этот мир не хуже всех возможных, потому что он стремится увековечить вдохновение, а вместе с ним и волю, потому что Разум увеличивает волю и совершенствует её, потому что конечная цель человека есть созерцание Красоты его творения. Прожить эту ограниченную и смертную жизнь, прожить её один-единственный раз, значит достичь наилучшей формы созерцания, предназначенной каждому человеку.

Согласно Унамуно, видеть Бога, когда Бог есть всё в каждом, значит видеть всё в Боге и жить в Боге со всеми (9). Более совершенное общество, чем общество этого мира, — это человеческое общество, ставшее личностью. А быть совершенным — значит быть всем, быть собой и всеми остальными, быть человечеством, быть вселенной. И нет другого пути быть всем другим, кроме как отдаться всему, и когда всё будет во всём, всё будет в каждом из нас. Апокатастасис больше, чем мистический сон, это норма действия, это маяк высоких дел. Но в этой грандиозной мечте о конечной человеческой солидарности должен ли я принести в жертву самого себя, ради чего и только ради чего я знаю цель и сознание? И здесь мы находимся на пике трагедии в перспективе этой высшей религиозной жертвы. Само индивидуальное сознание приносится в жертву совершенному Человеческому Сознанию, Божественному Сознанию. Унамуно пытается минимизировать эту жертвенность, приводя в пример ручей, впадающий в море и ощущающий горечь океанической соли в сладости своих вод (10). Невозможно представить, чтобы ручей вернулся к своему источнику, потому что его радость – это быть поглощённым. Но у ручья нет Разума которым он может восхищаться и ценить его. Мне не хочется быть поглощённым, потому что созерцание моего Разума лежит в основе моего жизненного стремления и мотивации. Тот факт, что я собираюсь обогатить Сознание Вселенной, не вдохновляет меня на творение, потому что Разум не приемлет быть простым средством человеческого предназначения Вселенной. Мой Разум говорит мне, что я смертен, но не говорит мне, что я просто мимолетная случайность, которая должна быть поглощена Богом. Я не хочу участвовать в коллективной работе в соответствии определённого плана природы, как говорил Кант (11). Какая мне разница, каково человеческое предназначение Вселенной, если я не смогу созерцать и оценивать результат своего труда после смерти? Именно по этой причине моя земная жизнь ценна тем, что я могу созерцать и ценить каждое мгновение своего труда в ней. Если бы я был бессмертен, то не смог бы любить свой Разум и, как следствие, изливать эту любовь на других вплоть до созерцания красоты мироздания. Отсюда сущность добра в его временности, в том, что оно устремлено к конечной и постоянной цели, то есть к эстетическому созерцанию Вселенной, которого я могу достичь при этой жизни. Ибо то, что было увековечено, потеряло бы свою благость, утратило бы свою временность. Из бессмертия возникает эстетическое бессилие, уничтожающее жизненное желание и побуждение к жизни. Мы должны подняться к эстетическому чувству жизни, которое происходит и нисходит из нашей любви к Разуму. Творить каждый на своём собственном посту, не сводя глаз с созерцания, из любви к Разуму, то есть, из любви к нашей временности, означает сделать эту работу окончательным творением. Отрицание цели человека при его жизни — отчаянная идея. Кто воображает цель в загробной жизни, тот надеется достичь её в вечной жизни, в Боге. Для того перспектива небытия заставляет отказаться от всякой надежды, от всякой любви к жизни. Для того небытие ещё более страшнее, потому что для него если он страдает, значит живёт, а тот, кто живёт, страдает, любит и ждёт. Если люди идут от небытия к небытию без завершения реализации своей конечной цели, гуманизм — самая бесчеловечная из известных вещей. И, возможно, хотеть чтобы созерцание красоты вселенной была уготована нам как конечная цель каждого человека и является нашим спасением. А потом, когда моё тело умрёт, и если моё сознание вернётся в абсолютное бессознание из которого оно произошло, то не будем делать из этого больное, трагическое откровение. Точно так же и художник, когда заканчивает свою работу, восторгаясь своим произведением, не делает из этого трагедии. Тогда с коллективной человеческой целью, выходящей за пределы смерти каждого человека, наш трудолюбимый человеческий род является не чем иным, как роковым шествием призраков. А обладая человеческой конечной целью при жизни каждого человека, гуманизм есть самое человеческое, что известно, потому что даёт возможность видеть, чувствовать, любить конечное дело своей жизни.

Хотя Унамуно добавляет, что не хочет умирать (12). Хочет жить вечно. Хочет жить этот я, этот бедный я, который чувствует себя здесь и сейчас. Для чего человеку нужны все эти приобретения мира, если он потеряет свою душу? Для чего жить? Ради этого несчастного наслаждения жизнью, которое проходит и не остаётся? Нет, не для наслаждения жизнью, а из любви к разуму, которая заставляет нас жаждать и созерцать Красоту вселенной. Эстетическое чувство жизни заменяет стремление к личному бессмертию. Созерцание Красоты мироздания превосходит сомнение в достижении цели человека, потому что это и есть сама цель. Унамуно ответил бы на это, что человек занимает разные позиции и ищет утешения разными способами в том, что родился. И некоторые говорят, что эта вселенная есть зрелище, которое даёт Сам Бог, и что мы должны способствовать тому, чтобы зрелище было как можно более ярким и разнообразным (13). Они сделали из искусства религию и изобрели бессмыслицу «искусство для искусства». Тот, кто пишет, рисует, лепит или поёт, хочет, по крайней мере, оставить тень своего духа, что-то, что переживёт его. Но небо славы не очень велико. Чем больше в него входит, тем меньше каждый из нас прикасается к нему. Эта жажда славы, по сути, есть не что иное, как жажда бессмертия. Но это не субстанция и объём, а всего лишь имя и тень. Всё это относится к тем, кто опять-таки не видит в своих творениях интегральности и завершённости, кто верит в Высшее Сознание и рассчитывает внести в него свой вклад после смерти за счёт своей славы. А тот, кто чувствует и созерцает завершённость своих произведений еще в момент их создания, не нуждается в мирской известности и славе, и потому не жаждет бессмертия. Но Унамуно говорит нам, что человек не совмещается с рациональным. Человек хотел придать жизни конечную цель, и в итоге получил то что называется конечной несостоятельностью (14). Человек не переставал искать счастья; не находя его ни в богатстве, ни в знании, ни в силе, ни в наслаждении; ни в покорности, ни в добросовестности, ни в культуре. Этот пессимизм был результатом утраты веры в бессмертие души, в человеческое предназначение Вселенной. И, возможно, объяснение этой тупиковой ситуации в том, что невозможно рационально придать жизни конечную цель. Любовь к Разуму, из которой проистекает конечная цель, не рациональна. Это жизненно, поскольку служит для жизни. Любовь к Разуму, не может поддерживаться, кроме как разумом, который делает её передаваемой. Разум, в свою очередь, не может поддерживаться, кроме как любовью к нему, потому что любовь наделяет его жизнью. Придание конечной цели жизни не означает искать или делать что-то конкретное, но любить и созерцать свою работу через творения других. Это эстетическое созерцание порождает наиболее общезначимые ценности, потому что множество ценностей может быть концептуально организованным и объединённым. С одной стороны, ценность создаётся художественными качествами объекта; с другой стороны, это происходит в перцептивном субъективном опыте. Поскольку опыт оценки соотносится с творением и одинаков у всех людей, эстетическая ценность понимается как объективная причина этого опыта (15).

Чем больше я люблю себя и чем больше я являюсь собой, тем полнота моей любви изливается на моих братьев и похожих на меня, а изливаясь на них, их любовь входит в меня. Любить ближнего — значит хотеть, чтобы он был похож на меня, был другим мной, то есть хотеть чтобы я был им. Откуда и возникает это усилие стереть границу между мной и другими. Вдохновение, которое я получаю от других через их любовь, наполняет мою жизнь жизненными желаниями и мотивацией. В эстетическом созерцании жизни культура, язык, наука, религия не имеют значения — всё это лишь даёт содержание для оценивания и созерцания Красоты Вселенной. В то же время, Унамуно говорит об уникальности испанской философии, в том что она текучая и рассеяная в испанской литературе, в жизни, в действии, в мистике, но не закреплена в философских системах (16). Если говорят, что у испанцев нет научного духа, то это потому, что в них есть какой-то дух, который необязательно должен быть совместимым с наукой. И подчёркивая это расхождение испанцев с остальными, Унамуно не удаётся показать коллективность, человеческую солидарность с религиозным чувством. С одной стороны, он утверждает, что все эти индивидуальные сознания, те, что были, те, что есть и те, что будут, все они будут отдаваться в общество и в солидарность Высшего Сознания. Но, с другой стороны, история, процесс культуры, не находит своего совершенства и полной действенности, кроме как в индивидууме (17). Человек — это конец Вселенной, что испанцы очень хорошо чувствуют, по сравнению с другими народами. Говоря об индивидуальности испанцев, Унамуно проводит разделительную линию между ним и другими, усложняя подчинение всего в объятиях Бога. Он хочет отдать себя целиком, отдать свой дух, чтобы спасти себя, увековечить себя, жертвуя своей жизнью. Однако, он также хочет сохранить свою индивидуальность, противопоставляя себя другим. В этом заключается сложность религиозного чувства Унамуно, который сам признает, что он человек противоречия и борьбы (18). Он тот, кто сердцем говорит одно, а головой другое, и эта борьба является его жизнью.

В заключение, Унамуно утверждает, что Бог есть не что иное, как Любовь, которая возникает из всеобщей боли, cострадания к себе и другим и становится осознанной. Ибо целью мира является сознание. И вся эта трагическая борьба человека за своё спасение, это бессмертное стремление к бессмертию есть не что иное, как борьба за сознание. Если Высшего Сознания нет, то нет ничего более отвратительного, чем существование. А разум, насмехающийся над верой и презирающий её, превращает жизнь в трагедию. Эта трагедия — вечная борьба, без победы и надежды. И всё же есть надежда примирить разум с жизнью. Именно любовь к разуму порождает эстетическую концепцию и чувство жизни. Когда я люблю себя той любовью, которая изливается на других, то созерцаю жизнь полноценно, ценя своё творение. Я чувствую конечную цель этой работы, потому что ценю её ценности универсальной действительности. Мой разум, таким образом, не обязан способствовать сохранению, увековечиванию и обогащению сознания. Он освобождается от тяжёлого бремени предназначения Вселенной. Тогда, существование наполняется новым смыслом, потому что смертность становится творческой силой. Быть смертным означает придавать ценность своему существованию, созерцая своё произведение. Такова основа эстетического чувства жизни, дающего нам мотивацию и вдохновение творить, то есть жить и желать.

Ссылки:

1. Мигель де УНАМУНО, Del sentimiento trágico de la vida, 1913 г., https://www.gutenberg.org/ebooks/59852, стр.90.

2. Там же. стр.51.

3. Там же. стр.159.

4. Там же. стр.129.

5. Под Богом Лейбница имеется в виду Бог который создал лучший из всех возможных миров. Это рациональный Бог, потому что он знал, какой возможный мир был бы лучшим, и мог создать его. Подробнее можно посмотреть в трактате Лейбница «Теодицея» (1710). Под Богом Канта понимается Бог доказательство которого осуществляется посредством разума. Одним из постулатов о существовании Бога является постулат наличия нравственного Идеала, который возможен в нашем мире только при предположении существования Бога. См. подробнее в «Критике Чистого Разума» Канта (1781).

6. Мигель де УНАМУНО, Del sentimiento trágico de la vida, 1913 г., https://www.gutenberg.org/ebooks/59852, стр.142.

7. Там же. стр.160.

8. Артур ШОПЕНГАУЭР, Худший возможный мир, французский перевод Жана Бурдо в «Мысли и фрагменты» https://www.schopenhauer.fr/fragments/le-pire-des-mondes.html

9. Мигель де УНАМУНО, Del sentimiento trágico de la vida, 1913 г., https://www.gutenberg.org/ebooks/59852, стр. 198.

10. Там же.

11. Здесь имеется в виду прогресс человечества с точки зрения осуществления плана природы. Подробнее см. анализ прогресса человечества по Канту https://postulat.org/ru/kant-o-progresse-chelovechestva/

12. Мигель де УНАМУНО, Del sentimiento trágico de la vida, 1913 г., https://www.gutenberg.org/ebooks/59852, стр.36.

13. Там же. стр.41.

14. Там же. стр. 230.

15. Подробнее о моей работе по рационализации эстетического суждения можно прочитать на https://postulat.org/ru/category/po-teorii/kriterii-ocenki-vkusa-sovremennogo-iskustva

16. Мигель де УНАМУНО, Del sentimiento trágico de la vida, 1913 г., https://www.gutenberg.org/ebooks/59852, стр. 237.

17. Там же. стр. 240.

18. Там же. стр. 201