В этой работе я рассмотрю вопрос, можем ли мы применять классические этические концепции к целому и способно ли человечество судить о своих действиях c целостной точки зрения. Точнее, я посмотрю, применимы ли утилитаризм Милля и деонтология Канта для оправдания действий, опираясь на единство вещей во времени и пространстве. В завершении, я определю проблематику традиционных моральных теорий и открою новую перспективу решения этих проблем на основе целостной этики.

Утилитаризм Милля состоит в том, чтобы оправдывать действия, производя счастье и уменьшая его обратное. То есть, если кто-то считает, что его или её действия способствуют наибольшему счастью наибольшего числа людей, то его или её действия оправданы. Даже использование кого-либо в качестве простого средства, а именно убийства, обмана, принуждения, лжи допустимо, если ваши действия приносят величайшее благо. Можно взять классический пример, в котором нацисты объявляют, что сожгут всю деревню, если жители не раскроют, где скрывается командир. Жители сдают командира фашистам. Конец истории таков, что все жители живы, а командир мёртв. Несмотря на то, что командир использовался как простое средство, это действие жителей оправдано в соответствии с утилитарным принципом. Пожертвовав только одним человеком, вся деревня была спасена, что принесло величайшее счастье наибольшему количеству людей. Когда мы рассматриваем этот вывод с целостной точки зрения, возникает несколько вопросов. Откуда жителям деревни знать, что  их решение действительно принесло величайшее счастье? Как они рассчитали, что это величайшее благо повлияет на наибольшее число людей? Если бы мы определили деревню как целое, то могли бы утвердительно ответить, что деревня была права в своих расчётах. Однако деревня – это не целое, а его часть. Это часть региона, который, в свою очередь, является частью страны. Страна, в которой находится деревня, также может входить в союз стран. Наконец, союзы стран составляют мир. Говорить о том, что жители деревни прибавили или не прибавили к величайшему счастью величайшего количества людей, становится абсурдно, поскольку это просто выходит за рамки всякого, кто мог бы попытаться подсчитать это в глобальном масштабе. Более того, если учесть долговременный эффект последствий действий жителей, то можно прийти к совершенно противоположным предположениям. Выявленный командир или полководец, убитый фашистами, мог стать настоящим спасителем нации. Если бы он был жив, то мог бы спасти несколько сотен тысяч жизней, что не оправдывает действий жителей, основанных на этом предположении. Но возможно также, что, выиграв войну с нацистами и спася сотни тысяч жизней, этот полководец позже начнёт войну против союзников нацистов, которая унесёт миллионы жизней. Так что теперь правильнее сказать, что правы были жители, сдав командира. Жители были не только спасены, но и спасли миллионы жизней. В этом проблема утилитаризма, поскольку он полностью разваливается, когда мы пытаемся более глобально оценить эффекты последствий наших действий с точки зрения пространства и времени.

По сравнению с утилитаристами кантианцы не должны считать какое действие способствует наибольшему счастью. Кант вводит категорический императив, который представляет действие как само по себе объективно необходимое, безотносительно к какой-либо дальнейшей цели: Ты должен сделать Х. Принцип категорического императива таков: действуй только на основании такого максимы, согласно которой ты можешь в то же время желать, чтобы она стала всеобщим законом. Вторая версия категорического императива гласит: поступай так, чтобы относиться к человечеству, не используя себя или любого другого человека просто как средство. Категорический императив приводит нас к максиме, т. е. к субъективному принципу действия. Это работает так. Возьмём любой возможный случай человеческих отношений, в котором человек должен решить о своём действии, в общей форме А делает то-то и то-то по отношению к Б. Теперь возникает моральный вопрос: «Должен ли А сделать то-то и то-то по отношению к Б?» Согласно Канту, ответ А не может зависеть от удовольствия, желания или полезности А, а, скорее, А должен дать абстрактный общий осмысленный отчёт о своей ситуации с ссылкой на Б, а затем выработать общее правило того, как кто-либо в той же ситуации должен вести себя. А не может относиться к Б просто как к средству, которое использует Б как средство без согласия. Это максима. Проще говоря, когда я хочу решить, является ли мой поступок этичным, я должен представить, что все в мире делают это и не используют никого в своих целях. Тогда я должен задаться вопросом, хотел бы я жить в таком мире, где это действие считается универсальным законом. Если нет, то я отказываюсь от этого действия. В упомянутом выше случае деревни и нацистов кантианцы, вероятно, сказали бы, что нравственно оправданнее сжечь деревню, так как выдача командира означала бы использование его как простого средства для выживания жителей. Другой пример ясно показывает противоречивость морального учения Канта. 1939-ый год, а вы прячете евреев в подвале. Нацисты подходят к двери и спрашивают, не прячешь ли ты евреев в подвале. Стоит ли лгать нацистам? Кантианцы сказали бы, что я не должен лгать, потому что ложь морально не оправдана согласно максиме, которая обязывает нас не использовать людей как простое средство. Но кантианцы могли бы также сказать, что Кант хотел применить универсальный закон к каждой конкретной максиме. Итак, я должен спросить себя, смогу ли я жить в мире, где все лгут нацистам. Если да, то моя ложь морально оправдана. Даже если этот случай является исключительным, он показывает разлом доктрины. Он может быть использован критиками, чтобы сказать, что в конце концов кантианская моральная теория является просто замаскированным утилитаризмом Милля. Если я лгу, чтобы спасти кого-то, и это морально оправдано для кантианцев, то то, что делают кантианцы, — это просто создание величайшего счастья для наибольшего числа людей, независимо от того, используют кого-то как простое средство или нет. Более того, как только кантианцы учитывают, что предшествует действию и что может последовать за ним (нацисты ищут евреев, возможно, для того чтобы убить их), то применение категорических императивов становится ещё более запутанным. Что, если вы прячете евреев, причастных к организованной преступности, и некоторые из них убийцы, или что, если вы прячете кого-то, кто потенциально может начать ядерную войну и стать причиной миллионов смертей? Здесь мы должны ещё более конкретизировать универсальный закон. «Могу ли я жить в мире, где все лгут убийце?» следует расширить до «Могу ли я жить в мире, где все лгут убийце евреев, которые являются преступниками и убийцами» или «Могу ли я жить в мире, где все лгут убийце человека, который будет нести ответственность за миллионы смертей?» . Чем больше кантианец включает в суждение предшествующие действия или последствия действия, тем больше частностей должно быть указано во всеобщем законе. В этом случае универсальный закон не только становится менее универсальным и более частным, но и делает суждение более зависимым от осознания предшествующих и последующих действий. Как можно судить о вашем поступке, если, например, вы не лжёте убийце и говорите, где прячутся евреи, но не знаете, что убийца это убийца? Или вы лжёте убийце, который хочет убить серьезного преступника, которого вы прячете, но не знаете, что скрываете серьезного преступника?

Итак, трудно иметь дело с кантовской максимой так, чтобы все хотели, чтобы она была всеобщим законом, и трудно судить о таком действии. Возвращаясь к примеру деревни и нацистов, кантианцы могли бы оправдать оба выбора, ведущие к противоположным последствиям. Кто-то мог бы сказать, что он хотел бы жить в мире, в котором жители деревни проявляют исключительное мужество и героизм, жертвуя своими жизнями во имя спасения полководца. Другие возразят, что они предпочли бы мир, в котором жизни гражданских лиц более ценны, чем жизни военных. Или возьмём благодетеля, который против курения. Он или она бегает, вынимая сигареты изо рта людей, раздавая брошюры против курения. Для некоторых это прозвучало бы этично, поскольку они бы позитивно восприняли, если бы все в мире были настроены против курения. Для других, особенно для курильщиков, это морально неоправданно. Они приняли бы универсальный нравственный закон, по которому никто никому не запрещает курить. Как видим, учение Канта может быть менее надёжным, чем утилитаризм, если нам нужно точно определить, как мы должны себя вести, чтобы наши действия были морально оправданы с точки зрения категорических императивов. Утилитаризм критикуют за то, что он связывает мораль со счастьем или удовольствием, в то время как счастье субъективно и может варьироваться от опыта к опыту. Однако категорические императивы также обусловлены представлением человека о гармоничном взаимодействии людей, что усложняет выбор нравственного закона. С одной стороны, кантовская деонтология устанавливает блестящую самозащиту от ущемления прав человека и личных намерений. Вы сразу же чувствуете, что что-то изначально неправильно, когда люди используются как простое средство, а не определяются как личности со своим долгом. С другой стороны, сомнительно, чтобы кантианцы имели одинаковое абстрактное общее осмысленное объяснение моральному поступку или одинаковую картину гармоничного взаимодействия людей. Вдобавок к этому кантианцы не могут быть уверены в том, что они представляют себе как мир, в котором применяется тот или иной нравственный закон. Жизнь в мире, где никто не ограничивает права курильщиков, кажется, даёт чёткое представление о том, как этот мир будет выглядеть на мгновение. Однако этот образ может быть неверным в долгосрочной перспективе. Представьте себе, что этот моральный закон увеличил бы число курильщиков до такой степени, что страны вынуждены были бы ввести гораздо более жёсткие ограничения для курильщиков. Точно так же могут ошибиться и те, кто считает, что мир будет лучше, когда начнут серъёзно притеснять курильщиков всего мира. Например, эта мера могла бы спровоцировать всемирные столкновения между курильщиками и некурящими до такой степени, что те, кто выступал за ограничение прав курильщиков, мог бы изменить свое мнениё. Берём пример лжеца с убийцей. Итак, все в мире лгут убийцам. Кто может быть уверен, к чему приведет в результате этот нравственный закон? Спасло бы это больше жертв или спровоцировало бы больше смертей? Если лжецу удаётся одурачить убийцу, то это вроде как хорошее последствие. Однако ложь может стоить жизни лжецу, что приводит нас к плохим последствиям. Мы возвращаемся к той же проблеме утилитаризма, который зависит от последствий воздействия действий на высшее благо, и его применение невозможно в долгосрочной перспективе. Кантианская деонтология зависит также и от последствий эффектов действий. Даже если категорический императив основан на действии как объективно необходимом, независимо от какой-либо дальнейшей цели, мы должны осознавать последствия морального закона, который мы применяем, чтобы достичь гармоничной жизни людей как целей самих по себе. В этом отношении предсказание последствий кантианских моральных законов кажется столь же сложным, как и предсказание утилитарных действий в долгосрочной перспективе.

Выходит, что оба классических моральных учения применимы лишь к изолированному случаю в пространстве и времени. Мы делаем вид, что наш частный случай либо представляет собой целое, либо целое состоит из одних и тех же случаев. В этом смысле мы судим о действии по непосредственному последствию и останавливаемся на нём, как будто после этого ничего не происходит. На самом деле это проблема всех этических теорий, основанных на редукционизме в отношении сложной природы человеческих дел. Действительно, принятие моральных решений представляет собой настолько сложный процесс, что любая теория всё же не может избежать конфликтных ситуаций при разработке этических ориентиров. То, чем мы руководствуемся сегодня, — это всего лишь гибрид утилитаристского и деонтологического подходов на недальновидной основе, при этом мы делаем вид, что наши суждения касаются последствий в будущем. Мы могли бы попытаться применить утилитарный принцип полезности и кантианские категорические императивы ко всей совокупности природных вещей, но не смогли бы. Человеку не имеет смысла выяснять, что на самом деле послужило причиной того или иного действия и какое конечное последствие оно вызовет в причинно-следственной цепочке событий. Например, когда мы хвалим чьё-то достижение, мы не учитываем, что могло произойти до и что будет после этого достижения. Возможно, этот человек не заслуживает такого признания. Это достижение в будущем может вызвать такие плохие последствия, которые полностью перекроют достигнутое. Также возможно, что если бы этот человек не достиг чего-то в конкретный момент, то позже он добился бы гораздо лучших результатов. Так что было бы лучше, если бы этот человек не добивался этого в тот или другой момент. Точно так же можно сказать, что достигнутое не заслуживает особого признания, так как этот человек мог добиться большего раньше, но потерпел неудачу из-за плохих поступков. И наоборот, чьё-то плохое действие может стать предвестником хороших последствий позже, или то, что кто-то сделал, и кажется совсем плохим — это лучшее, что он мог сделать из всех возможностей. Если бы он не совершил этого плохого поступка, мы могли бы ожидать гораздо худших результатов. Если, к примеру, Джон сделает кому-то ужасную вещь, мы выделим это событие из причинно-следственной цепи действия и последствия и будем судить это как плохое поведение.

Иногда наше суждение будет основываться на расширенном охвате причинно-следственной цепочки.

Проблема в том, что мы никогда не сможем охватить всю причинно-следственную цепочку событий, чтобы судить о поступке Джона. Речь идёт не только о линейной редукции, но и о вертикальной. Мы никогда не можем быть уверены, что приняли во внимание все причины или все последствия действия. Мы можем просто сознательно игнорировать некоторые из них, мы можем забыть о них или просто не знать о них.

В результате любые наши суждения, основанные на последствиях действия, бессмысленны, так как человек не в состоянии воспринять всю цепочку причин и следствий по отношению к действию. Мораль должна основываться на целостности, и это то, что включает в себя целостная этика.

Восприятие целого многогранно (1). Прежде всего, оно основано на снятии абстрактного разделения конечного и бесконечного. Конечное и бесконечное не полностью противоположны и несовместимы, но являются моментами целостности. Целое действительно возможно только тогда, когда оно мгновенно. Гегель приводит пример бесконечного, вновь возвращающегося к конечному. Если плохая бесконечность — это линия, то хорошая бесконечность — это круг, оканчивающийся в самом начале. Бесконечность становится конечностью, когда они просто моменты, уже содержащие друг в друге, неразделимые. Во-вторых, созерцание целого ставится в контекст абсолютной одновременности, например, когда воображение пытается созерцать как глобально значимые события, так и тривиальные моменты в целом. Более того, целое умножает известное бесконечным множителем, то есть допускает максимальные возможности жизненного опыта и связанных с ним воспоминаний. Наконец, одновременное созерцание событий в целом игнорирует причинность. При таком восприятии целого нравственные поступки совершаются не ради отдалённых последствий, а скорее из чувства совершения чего-то, чья внутренняя ценность будет считаться добром через страны и поколения. Точно так же аморальный поступок квалифицируется как аморальный из-за его внутренней ценности, которая может восприниматься как плохая в пространстве и времени. Итак, нравственный поступок коренится в благе целого, а аморальный поступок основывается на плохом целого. Как только мы совершаем действие, внутренняя ценность которого может казаться относительной, т. е. зависящей от эпохи или места, мы не можем судить о таком поступке как нравственном или аморальном. Жители деревни, которые говорят или не говорят нацистам, где спрятан командир, могут быть признаны нравственными или аморальными, поскольку их поступок всегда будет иметь относительное значение в зависимости от времени и места. Ограничение или поощрение прав курильщиков также относительно по той же причине. Такие действия просто выходят за рамки этического суждения. Что касается лжи нацистам, то это будет считаться аморальным, поскольку ложь всегда будет плоха по своей сути, несмотря на то, что она может привести к хорошим последствиям. Точно так же убийство, принуждение, воровство, предательство, обман являются аморальными действиями, потому что они всегда будут плохими по своей природе. В отличие от них, говорить правду, спасать чью-либо жизнь, кормить голодных — это те поступки, которые всегда будут внутренне добрыми. Здесь мы можем судить о чьём-то поступке морально, если этот поступок перешёл от намерения к действию одного и того же человека. Доброе намерение нельзя считать ни нравственно хорошим, ни нравственно плохим, так как это еще не целое действие, а часть его, относительная. В этом случае пожертвования на благотворительность по всему миру парадоксальным образом выходят за рамки этической оценки. Даже если пожертвователь имеет благие намерения, он или она всё равно не достигает цельности нравственного поступка. Другими словами, мы не можем быть уверены в том, какому действию будут способствовать наши пожертвования.

Как видим, холистическая этика не основана на последствиях поступка по сравнению с традиционными представлениями об этике. Моральные акты в целом определяются как акты, внутренние ценности которых постоянны и не могут быть изменены в зависимости от времени и места. В этом случае, главным вопросом было бы узнать, способен ли человек определить, какую внутреннюю ценность имеет то или иное действие. Откуда нам знать, не изменится ли оно спустя столетия или не будет ли оно интерпретироваться иначе в других странах? Однако речь идёт не о том, чтобы проследить историю интерпретаций конкретного действия, чтобы определить, было ли его значение постоянным. Нравственное действие целостной сферы уже очищено от сомнительных факторов, способных изменить его внутреннюю ценность. Если мы сомневаемся в его внутренней ценности, мы не можем судить о нём морально. Нравственный поступок хорош без колебаний. Напоить того, кто умирает от жажды, — чисто нравственный поступок. Это хорошо само по себе. Неважно, напоим ли мы умирающего священника или умирающего убийцу. Внутренняя ценность такого поступка, спасающего чью-то жизнь, была и останется неизменной на протяжении веков. Точно так же кража еды — это чистый плохой поступок, даже если он совершается для того, кто умирает от голода. Внутренняя ценность воровства плоха сама по себе, и никакие последствия не могут изменить её ценности. Нельзя сказать, что действия Робин Гуда были нравственными, когда он воровал у богатых. Даже если он отдавал беднякам то, что украл, никакие благие намерения или последствия не улучшают и не изменяют внутренней ценности воровства. С другой стороны, мы можем судить о его отдельном акте прямой помощи пожертвования бедным как о морально хорошем, даже если то, что он давал, было украдено. Любое плохое намерение или последствие не могут изменить внутренней ценности морального поступка. Наконец, действия, ценность которых может иметь двойное значение в зависимости от намерения или последствия, не могут быть оценены с точки зрения этики. Заключение убийцы в тюрьму является примером такого сомнительного действия, о котором нельзя судить, нравственно оно или аморально. Действие, заключающееся в убийстве ради спасения жизни в один и тот же момент также исключает возможность осуждения. То есть когда внутренне плохое действие накладывается на внутренне хорошее в один миг. Однако, если этот акт убийства рассматривается как отдельный акт, он будет признан аморальным. Даже если это ради спасения чьей-то жизни позже, есть два отдельных случая, которые необходимо судить отдельно.

Может показаться, что такой подход холистической этики накладывает ограничения на суждения о нравственности поступков. Многие частные действия будут фактически колебаться между плохими и хорошими посредине, поэтому будут исключены из суждения как относительные по отношению к целому.

Это можно объяснить тем, что человек может воспринимать и охватывать проявления целого в чисто нравственных или аморальных поступках, в то же время он не способен воспринимать и оценивать «серую зону» поступков, подвергающихся сомнению с точки зрения их внутренней ценности. В связи с этим моя попытка состояла не в том, чтобы заменить все этические теории новым подходом к этике, а, скорее, в том, чтобы рассмотреть новую перспективу этического рассуждения, относящегося к целому, для решения проблемы классических моральных теорий.

Ccылки:

(1) О созерцании целого на болгарском https://postulat.org/bg/sazerczanie-na-czyaloto

Библиография:

  • Kant, Immanuel. Groundwork for the Metaphysics of Morals in Ethics, Edited by Steven M. Cahn, Peter Markie, Fifth Edition, Oxford University Press, 2012.
  • Mill, John Stuart. Utilitarianism in Ethics, Edited by Steven M. Cahn, Peter Markie, Fifth Edition, Oxford University Press, 2012.
  • Hegel, Science of Logic, Translated by A. V. Miller; Foreword by J. N. Findlay. London: G. Allen & Unwin, 1969.